Неточные совпадения
Я и
в университете был, и слушал
лекции по всем частям, а искусству и порядку жить не только не выучился, а еще как бы больше выучился искусству побольше издерживать деньги на всякие новые утонченности да комфорты, больше познакомился с такими предметами, на которые нужны деньги.
Университет ничем не удивил и не привлек Самгина. На вступительной
лекции историка он вспомнил свой первый день
в гимназии. Большие сборища людей подавляли его,
в толпе он внутренне сжимался и не слышал своих мыслей; среди однообразно одетых и как бы однолицых студентов он почувствовал себя тоже обезличенным.
Но вдруг все это кончилось совершенно удивительно. Холодным днем апреля, возвратясь из
университета, обиженный скучной
лекцией, дождем и ветром, Самгин, раздеваясь, услышал
в столовой гулкий бас Дьякона...
— Это у них каждую субботу. Ты обрати внимание на Кутузова, — замечательно умный человек! Туробоев тоже оригинал, но
в другом роде. Из училища правоведения ушел
в университет, а
лекций не слушает, форму не носит.
В университете Райский делит время, по утрам, между
лекциями и Кремлевским садом,
в воскресенье ходит
в Никитский монастырь к обедне, заглядывает на развод и посещает кондитеров Пеэра и Педотти. По вечерам сидит
в «своем кружке», то есть избранных товарищей, горячих голов, великодушных сердец.
Должно сказать правду: не отличался ты излишним остроумием; природа не одарила тебя ни памятью, ни прилежанием;
в университете считался ты одним из самых плохих студентов; на
лекциях ты спал, на экзаменах — молчал торжественно; но у кого сияли радостью глаза, у кого захватывало дыхание от успеха, от удачи товарища?
Московский
университет свое дело делал; профессора, способствовавшие своими
лекциями развитию Лермонтова, Белинского, И. Тургенева, Кавелина, Пирогова, могут спокойно играть
в бостон и еще спокойнее лежать под землей.
Германская философия была привита Московскому
университету М. Г. Павловым. Кафедра философии была закрыта с 1826 года. Павлов преподавал введение к философии вместо физики и сельского хозяйства. Физике было мудрено научиться на его
лекциях, сельскому хозяйству — невозможно, но его курсы были чрезвычайно полезны. Павлов стоял
в дверях физико-математического отделения и останавливал студента вопросом: «Ты хочешь знать природу? Но что такое природа? Что такое знать?»
В 20 году я был факультетом избран профессором Московского
университета и
в течение года читал
лекции.
Одевалось студенчество кто во что, и нередко на четырех квартирантов было две пары сапог и две пары платья, что устанавливало очередь: сегодня двое идут на
лекции, а двое других дома сидят; завтра они пойдут
в университет.
Действительно, тот самый Семенов с седыми волосами, который
в первый экзамен меня так обрадовал тем, что на вид был хуже меня, и который, выдержав вторым вступительный экзамен, первый месяц студенчества аккуратно ходил на
лекции, закутил еще до репетиций и под конец курса уже совсем не показывался
в университете.
Свадьба должна была быть через две недели; но
лекции наши начинались, и мы с Володей
в начале сентября поехали
в Москву. Нехлюдовы тоже вернулись из деревни. Дмитрий (с которым мы, расставаясь, дали слово писать друг другу и, разумеется, не писали ни разу) тотчас же приехал ко мне, и мы решили, что он меня на другой день повезет
в первый раз
в университет на
лекции.
Передавали тоже, что он одну зиму слушал
лекции в одном немецком
университете.
— Ну, походите
в тамошний
университет на
лекции естественных наук и вслушайтесь внимательно, какие гигантские успехи делают науки этого рода!.. А когда ум человека столь занялся предметами мира материального, что стремится даже как бы одухотворить этот мир и
в самой материи найти конечную причину, так тут всем религиям и отвлеченным философиям не поздоровится, по пословице: «Когда Ванька поет, так уж Машка молчи!»
Когда молодой Берсенев поступил
в университет, он ездил с ним на
лекции; но уже здоровье начинало изменять ему.
Подав просьбу, я перестал ходить на
лекции, но всякий день бывал
в университете и проводил все свободное время
в задушевных, живых беседах с товарищами.
Милый дед, как странно меняется, как обманывает жизнь! Сегодня от скуки, от нечего делать, я взял
в руки вот эту книгу — старые университетские
лекции, и мне стало смешно… Боже мой, я секретарь земской управы, той управы, где председательствует Протопопов, я секретарь, и самое большее, на что я могу надеяться, — это быть членом земской управы! Мне быть членом здешней земской управы, мне, которому снится каждую ночь, что я профессор Московского
университета, знаменитый ученый, которым гордится русская земля!
Это замечание осталось мне на всю жизнь самым твердым уроком. Позднее я слушал метрику
в московском
университете у незабвенного Крюкова, но не помню ни одного слова из его
лекций. Зато поныне узнаю ямб, прикидывая его к стиху...
И по переходе
в университет Введенский никогда не ходил на
лекции. Да и трудно себе представить, что мог бы он на них почерпнуть. По-латыни Введенский писал и говорил так же легко, как и по-русски, и хотя выговаривал новейшие языки до неузнаваемости, писал по-немецки, по-французски, по-английски и по-итальянски
в совершенстве. Генеалогию и хронологию всемирной и русской истории помнил
в изумительных подробностях. Вскоре он перешел
в наш флигель…
Они глумились над гимназистами, поступающими
в университет, и рассказывали уморительные анекдоты, случавшиеся с молодыми людьми на приемных экзаменах; а им отвечали еще более уморительными анекдотами о профессорских
лекциях.
Один профессор сказал, что
в университете студенты ничему не выучиваются, потому что
в гимназиях плохо бывают подготовлены к слушанию ученых
лекций профессоров («Атеней», № 38).
Адъюнкт российского красноречия Л. С. Левицкий, читавший по программе философию и логику, уже давно не занимавшийся своими
лекциями и почти переставший ездить
в университет, притащился, однако, кое-как на экзамен и перепугал нас своим болезненным видом.
В 1805 году, как известно, был утвержден устав Казанского
университета, и через несколько месяцев последовало его открытие; между немногими преподавателями, начавшими чтение университетских
лекций, находился ординарный профессор натуральной истории Карл Федорович Фукс, читавший свой предмет на французском языке.
На другой день поутру явились мы с Панаевым
в университет за полчаса до начала
лекций, чтобы успеть рассказать о своих приобретениях и чтобы узнать, удачна ли была ловля наших соперников; мы знали, что они также собирались идти за город.
В Средние века медицинское преподавание ограничивалось одними теоретическими
лекциями, на которых комментировались сочинения арабских и древних врачей; практическая подготовка учащихся не входила
в задачи
университета.
18-го сентября 1861 года, утром,
в половине девятого часа, Хвалынцев шел
в университет.
В этот день открывались
лекции. Шел он бодро и весело,
в ожидании встреч со старыми товарищами, с знакомыми профессорами.
Плата была самая доступная, по четвертаку за
лекцию, и таким образом
в Петербурге открылся род общедоступного, партикулярного
университета, чтó могло бы быть весьма важно для тех экс-студентов, которые,
в силу известных обстоятельств, оказались лишенными возможности докончить прежним путем свое образование.
На другое утро многие студенты явились
в университетскую библиотеку за книгами. Дверь была заперта, и на ней, равно как и на всех наружных выходах, прибито было объявление, что по случаю повторившихся беспорядков чтение
лекций прекращено и вход
в университет закрыт впредь до дальнейших распоряжений.
25-го числа,
в понедельник утром, придя по обыкновению на
лекции, Хвалынцев был остановлен перед запертою дверью
университета, около которой стояла все более и более прибывавшая кучка молодежи.
Первые занимались преимущественно юридическими науками и посещали аудитории еще до закрытия
университета, вторые познакомились с университетской наукой только с тех пор, как открылись публичные
лекции, и отличались тем, что носили шляпки, шиньоны, кринолины, перчатки и, по неведению,
в разговоры о Бюхнере, Фогте, Молешоте и Фейербахе, как и вообще
в «большие разговоры», не вступали.
Хвалынцев, увлеченный теперь делами своего сердца более, чем делами студентства, не был на сходке, которая собралась около
университета 2-го октября — день,
в который начальство словесно обещало открыть
лекции. Но
лекции открыты не были. По этому поводу на сходке произошли некоторые демонстрации, результатом которых были немедленные аресты. Между прочим арестованы тут же несколько лиц, к
университету не принадлежавших.
У профессора пили чай. Он сегодня ездил
в город читать свои
лекции в народном
университете, и Катя забежала узнать новости. Профессор был заметно взволнован. Наталья Сергеевна сидела за самоваром бледная, с застывшим от горя лицом.
Кроме того, впрочем, два раза
в неделю ездил
в город и читал
в народном
университете лекции по физике.
А их были и тогда тысячи
в Латинском квартале. Они ходили на медицинские
лекции,
в анатомический театр,
в кабинеты,
в клиники. Ходили — но далеко не все — на курсы юридического факультета. Но Сорбонна, то есть главное ядро парижского
Университета с целыми тремя факультетами, была предоставлена тем, кто из любопытства заглянет к тому или иному профессору. И
в первый же мой сезон
в «Латинской стране» я, ознакомившись с тамошним бытом студенчества, больше уже не удивлялся.
Университет не играл той роли, какая ему выпала
в 61 году, но вкус к слушанию научных и литературных публичных
лекций разросся так, что я был изумлен, когда попал
в первый раз на одну из
лекций по русской литературе Ореста Миллера
в Клубе художников, долго помещавшемся
в Троицком переулке (ныне — улице), где теперь"зала Павловой".
Моя жизнь вне
университета проходила по материальной обстановке совсем не так, как у Телепнева. Мне пришлось сесть на содержание
в тысячу рублей ассигнациями, как тогда еще считали наши старики, что составляло неполных триста рублей, — весьма скудная студенческая стипендия
в настоящее время; да и тогда это было очень
в обрез, хотя слушание
лекций и стоило всего сорок рублей.
Но главная привлекательность квартала была для меня доступность всяких
лекций, и
в Медицинской школе (куда я заглядывал по старой памяти), и
в Сорбонне, и
в юридической Ecole de droit, и
в College de France — этом единственном
в Европе народном
университете, существующем для слушателей с улицы, без всяких дозволений, билетов и без малейшей платы.
В университете я бывал на
лекциях Моммсона и Гнейста. Вирхов читал микроскопическую анатомию
в клинике. Меня водил на его
лекции Б. И раз при мне случилась такая история. Б. сидел рядом с ассистентом Боткина, покойным доктором П., впоследствии известным петербургским практикантом. Они о чем-то перешепнулись. Вирхов — вообще очень обидчивый и строгий — остановился и сделал им выговор.
Самый
университет не настолько меня интересовал, чтобы я вошел сразу же
в его жизнь. Мне было не до слушания
лекций! Я смотрел уже на себя как на литератора, которому надо — между прочим — выдержать на кандидата"административных наук".
Я по необходимости забежал вперед. За это время
университет успел перебраться отчасти
в залы Думы, где открылись публичные
лекции самых популярных профессоров.
Это поддерживало связь его с обществом, со всем тем Петербургом, который сочувствовал молодежи даже и
в ее увлечениях и протестах. Возмездие, постигшее студентов, было слишком сильно, даже и за то, что произошло перед
университетом, когда действовали войска. Надо еще удивляться тому, что
лекции в Думе могли состояться так скоро.
Закрытие
университета подняло сочувствие к нему всего города. На Невском
в залах Думы открылись целые курсы с самыми популярными профессорами. Начались, тогда еще совсем внове, и литературные вечера
в публичных залах.
В зале Пассажа, где и раньше уже состоялся знаменитый диспут Погодина с Костомаровым, читались
лекции; а потом пошло увлечение любительскими спектаклями,
в которых и я принимал участие.
Поступив на «камеральный» разряд, я стал ходить на одни и те же
лекции с юристами первого курса
в общие аудитории; а на специально камеральные
лекции, по естественным наукам, —
в аудитории, где помещались музеи, и
в лабораторию, которая до сих пор еще
в том же надворном здании, весьма запущенном, как и весь
университет, судя по тому, как я нашел его здания летом 1882 года, почти тридцать лет спустя.
Но ничего этою не было. Были случайные, разрозненные знакомства с товарищами, соседями по слушанию
лекций. Я вообще схожусь с людьми трудно и туго, а тут мое положение было особенно неблагоприятное. Большинство студентов первое время держалось земляческими группами, я же из туляков был
в Петербургском
университете один. Все остальные поступили
в Московский. Было грустно и одиноко.
У меня
в университете лекции начинались на две недели раньше, чем у Миши
в Горном институте, я приехал
в Петербург без Миши. Долго искал: трудно было найти за подходящую цену две комнаты
в одной квартире, а папа обязательно требовал, чтобы жили мы на одной квартире, Наконец, на 15-й линии Васильевского острова,
в мезонине старого дома, нашел две комнаты рядом. Я спросил квартирную хозяйку, — молодую и хорошенькую, с глуповатыми глазами и чистым лбом...
С увлечением слушал я на четвертом курсе
лекции по истории греческого искусства. Читал профессор Адриан Викторович Прахов, — читал со страстью и блеском. Седоватый человек с холеным, барским лицом,
в золотых очках. Вскоре он был переведен из Петербургского
университета в Киевский, с тем чтобы принять
в свое заведывание постройку знаменитого Владимирского собора.
В университете из
лекциях я с радостью думал, что вот через два часа увижу ее.
Определился я
в Петербургский
университет на историко-филологический факультет.
В Петербург мы, вместе с братом Мишею, выехали
в середине августа 1884 года. Миша уже два года был
в Горном институте.
Лекции у него начинались только
в сентябре, но его отправляли со мною раньше, чтобы мне
в первый раз не ехать одному.
Читал Прахов
в здании
университета,
в кабинете искусств, но часто назначал
лекции свои
в Эрмитаже или
в Академии художеств и там читал, прямо перед статуями, об эти неких мраморах, о скульптурных типах Венеры, Зевса и Аполлона. Подвел нас к пышной Венере Таврической.
Когда,
в последние годы моего пребывания
в Дерите, началась руссификация Дерптского
университета и профессорам, местным уроженцам, было предложено
в течение двух лет перейти
в преподавании на русский язык, Кербер немедленно стал читать
лекции по-русски. Язык русский он знал плохо, заказал русскому студенту перевести свои
лекции и читал их по переводу, глядя
в рукопись. И мы слушали...